У каждого была своя война. Для Маши Бодрянцевой она осталась в памяти картинками красивого Берлина с его памятниками, площадями, фонтанами и зоопарком.

Правда, потом она десятилетиями никогда и ни с кем не говорила о том, что видела и пережила. Это оставалось семейной тайной, слишком опасной, чтобы ее знал кто-то еще.

На Александр-плац работали фонтаны

Когда началась война, ей было 8 лет. Маша отчетливо помнит, как Смоленск бомбили, как появились немцы, которые шли напролом, ломая заборы и изгороди. Родители, схватив шестерых детей, пошли в сторону Москвы.

Остановились в поселке в пустом доме. Чистые просторные комнаты, на стене портреты двух военных летчиков, очевидно, братьев. Вскоре немцы вошли в поселок, под штаб заняли дом напротив. Денщик одного их офицеров готовил в их доме еду. Показывал на фотографии, спрашивал: дескать, это ваши? Воюют против нас, да?

А потом их всех погрузили в товарные вагоны и повезли в сторону границы. Привезли в Германию. Выгрузили на окраине Берлина, как выяснилось, на работу на ткацко-прядильную фабрику.

Жили в лагере, огражденном двумя рядами колючей проволоки. По утрам рабочих уводили на фабрику. Кормили супом из брюквы, а в придачу - три картошки в мундире и чай. Маша в работники не годилась, слишком мала. И хотя она получала свою порцию супа, ей все время хотелось есть.

Выходить из лагеря вообще-то запрещалось, но Маше с сестрой Зиной периодически удавалось проскользнуть через проходную. Иногда там стоял злой фриц, который не пускал их, а иногда добрый.

Белый хлеб

Вид бродяжек у кого-то вызывал возмущение, у иных - сострадание.

Иногда они осмеливались и подходили к мясным лавкам. Стояли у порога молча, ждали, может, продавец даст колбасы.

Полицейские их не трогали. Гоняли иногда только какие-то злые тетки в форме.



Однажды к ним подошла немка и пригласила к себе домой. Открыла шкаф, полный детской одежды – выбирайте, что хотите. У Маши и Зины глаза разбежались, они никогда не видели таких красивых нарядов.

Они еще несколько раз ходили в гости к своей покровительнице, она водила их в подвал, где на полках рядами стояли банки с компотами. Маше казалось, она не ела вкуснее.

Очевидно, взрослым на фабрике платили, потому что Маше родители иногда давали небольшие деньги. Так они с Зиной, увидев кинотеатр, пошли в кино. Как сейчас помнит, показывали «Пат и Паташон». В зале было только их двое, не считая билетера.

А как-то в свой выходной брат, он работал на фабрике наладчиком, возил их в зоопарк, где у входа стоял орангутанг.

Мария Бодрянцева смеется:

- Детство мое прошло в Берлине.

Конец войны

Однажды они играли, Маша бежала изо всех сил и влетела в какой-то столб. Сломала бедро, очнулась в больнице.

Она уже нормально «шпрехала». По разговору врачей понимала, что один хочет отправить ее в лагерный лазарет, а другой настаивает, что девочку надо оставить в больнице, в лагере с ней никто возиться не будет и она не выживет.

В результате ее оставили и она девять месяцев пролежала в чистой палате. Пару раз за все время к ней приходила Зина. Санитарки жалели ее, заморыша.

   

В апреле 1945 года, когда ей сняли гипс и вернули в лагерь, начались сильнейшие бомбежки. Разбомбили и их фабрику.

Всех постояльцев повели куда-то немцы с собаками. Они шли последними. Улучив момент, спрятались в развалинах.

А потом пришли наши. Сначала - передовые части. Молодые ребята, которым они вешались на шею от радости, и которые рвались добивать фрицев.

За ними подошли тыловые части. Этих опасались – много пьяных, могли изнасиловать, не разбирая, кто перед ними – русская или немка. Маша помнит, как спасали старшую сестру Соню, положив ее, худую и длинную, под матрац, на котором сидели, не шелохнувшись, младшие.

Домой

Пора было возвращаться домой. Отец добыл где-то двух лошадей, телегу, усадил всю семью, и они поехали в Россию.

В Кенигсберге была фильтрация, где к ним отнеслись по-человечески, никаких компрометирующих обстоятельств не обнаружили и отпустили. И даже подсказали: лучше в России никому не знать, что вы были в немецком лагере.

Осели в селе Липово, где их никто не знал, и зажили, как все.

После школы Маша поехала в Хабаровск, где отучилась в железнодорожном институте и пошла работать экономистом.

К тому времени, когда о берлинском детстве стало можно рассказывать, все родные уже умерли. В результате Мария Владимировна теперь не знает ни названия лагеря, ни точного места, где он был.

Ей самой до сих пор кажется невероятным то, что с ней было. Но ведь было, было.